Вот такая Я. Об авторе:

Осколки солнца в холодной воде

... Дом, в котором я живу - мой ровестник. его сдали в августе, я появилась на свет в сентябре и сразу же поселилась в нем, вместе с двумя моими тогда еще не совсем подругами - а просто соседками - одногодками. А потом мы познакомились и подружились - да и как могло быть иначе, если мы живем в одном подъезде, на 7-м, 8-м и 9-м этажах... Так недалеко друг от друга... Я помню еще то время, когда наш район был городской окраиной, вокруг него были пустыри, поросшие пижмой, ромашками и конским щавелем, и мы втроем убегали из дому и пропадали в этих отчаянно пахнущих зарослях или прыгали на плитах и лазили по трубам и котлованам вечно пустующих и заброшенных строек. И угол под моими окнами, где кусты акации были посажены буквой "Т", на самой теплотрассе, которая оттаивала самой первой, и на первых проталинах мы собирали высушеные обломки веток и строили гнезда для птиц, или делали костерок и пекли в нем картошку, благополучно стянутую из дома, и мыли руки от сажи в лужах, кристально чистых, с травою на дне. А позже, когда наступало теплое лето, мы утаскивали одеяла в левую половинку этой ложбины, и это был наш маленький мирок, наш рай. Лужа на месте, где теперь стоит школа, в которой я училась первые восемь классов, была такой большой, что пацанье строило плоты и каталось на них. Я помню как росли дома в округе, как мы бегали играть "на горы" - земельные отвалы у строящейся теплотрассы, как мы строили шалаши и "зеленый театр" на пустырях, как бегали "за дома" - на самую окраину ловить улиток в маленьком пожарном прудике. Я до сих пор помню те счастливые летние дни, когда мы прибегали доиой с отчаянно гудящими от комариных укусов и хлесткой травы коленями, покрытыми царапинами только чтобы поесть, после отчаянных криков наших мам из окон, которые выходили на одну сторону. Зима дарила нам коньки, лыжи и санки, и горку за два двора от нашего, лето приносило с собой классики и горе родительскому крему для обуви в железной коробочке, и скакалки, покупаемые в немерянном количестве, и резинки бессовесно вытаскиваемые если не из маминых швейных принадлежностей, то из трусов (да-да, именно - и это не преувеличение!). А потом лето с его лесом и бескрайними опытными полями одного сельскохозяйственного института, полями, вечно засеянными и никем не охраняемыми. Лето с бадминтоном и велосипедами, ссадинами и погонями. Лето с его мячами и играми, с тонкой металлической лестницей на второй этаж нашей школы, в кинобудку. Лестницой, на верхней площадке которой дно было сделано из прутьев, сквозь которую было видно высоту. Эта лестница была для нас проверкой на прочность - забраться на нее было раз плюнуть, но стоять там, цепляясь за перила, также сваренные из стальных прутков, смотреть вниз, а самое главное - спускаться.... А еще старая карусель во дворе.... Где вечером собирались и старшие и младшие нашего двора. А днем мы "кувыркались" на них, проделывая трюки вниз головой... И только отстроенная школьная площадка с ее турниками (большим, на котором можно было висеть вниз головой, зацепившись коленками и маленький, на котором было просто удобно сидеть и болтать) и шесть разнокалиберных перекладин и шведская стенка. Воспоминания о моем детстве всегда заполнены солнцем.

... Мне четырнадцать и я гощу в маленьком городке, на окраине которого идет вполне деревенская жизнь. Я возвращаюсь из центра под теплым проливным дождем, промокшая, босиком, отдувая с лица крупные дождевые капли. Я не одна, мы бежим и хохочем во всю глотку, прыгаем по теплым лужам, дергаем деревья за ветки, чтобы брызги сорвались с самого верха и обдали твоего противника. И у самого поворота к нужному дому меня охватывает жуткая тоска. Я вдруг понимаю - я взрослая. Это так отчетливо доходит до меня, что я останавливаюсь и перестаю шутить и смеятся. Я понимаю, что та девочка, ласковая, смешливая, балованная и, чего греха таить, капризная, но неизменно вежливая, ласковая и сочуствующая - уже не я. Я огрубела, как кожа на моих пятках от беспрестанного бегания босиком. и вроде все осталось по прежнему, но я уже другая и никак не могу понять - что же мне с этим делать....

...Небо за городом - бархатно-черное, глубокое, звездное... Без привычной городской засветки оно завораживает и притягивает к себе... И звездопад - я не успеваю загадывать желание. И ощущение друзей вокруг себя... И безграничный простор перед нами - под самый горизонт, вдаль и вширь. И в этой темноте необыкновенным зверем - поезд, с освещенными изнутри окнами, больше всего похожий на елочную гирлянду. И мир, снисходящий в душу и дарящий покой, врачующий раны.

...Десятый, одиннадцатый классы я уже учусь в новой школе - достаточно престижной. У меня новые подружки, новые преподаватели. Мы все пришли в эту школу из разных мест, выдержав экзамены. И за нами не тянется шлейф первых восьми лет. Мы все такие, какие мы есть. И самый младший класс-седьмой, а кроме него и нас - еще одиннадцатикласники. И в нашей школе преподают институтские преподаватели и поэтому всю школу пронизывает тот особенный дух студенческой вольницы. И опять все воспоминания в солнечном свете, что всегда бьет в окно рядом с нашей последней партой в ряду у окна. И нас семеро девочек в классе из 25 человек. И мы все практически взрослые люди, а на дворе бушует перестройка и в воздухе носится тот, особенный, ни с чем несравнимый дух свободы, и мы все уверенны, что именно нам надлежит изменить себя и тем самым изменить мир вокруг нас. и все девочки влюблены, а мальчишки еще не подросли. И мы бегаем в туалет, окно которого выходит на автобусную остановку, провожать глазами объекты нашего чувства. И эти взгляды глаза-в-глаза, это обсуждение и пересказывание каждого слова-жеста-взгляда. Это неловкое прикосновение, возможность потихоньку прижаться щекой к ЕГО куртке. И первые опыты прощанья. Когда он очень тактично дает тебе понять, что ничего не может быть. А через три месяца ты сама пытаешься уйти от другого, и не выдержав бесконечных уговоров устраиваешь скандал и тебе только очень приятно и ни капельки не стыдно. А потом последний звонок и ты понимаешь, что есть еще двое. Они сидят у тебя на кухне, пересиживая друг друга. И на выпускном безропотно отдают тебе свои цветы. А ты ликуешь - это ТВОЙ день. сегодня, наконец-то, ты можешь все! И вечер на улице ласковый, солнечный.... И опять солнце - оно заливает все самые счастливые твои дни...И вспоминается, как словно горошины из стручка вы выскакивали после экзаменов в огороженный школьный двор и носились в салочки - вполне взрослые люди, слегка сошедшие с ума на почве весны, солнца и любви. И тетя Катя - повар в столовой, которая всегда жалела и подкармливала нас. И преподавательница физики - Шленова, острая на язык, умевшая рассказать про физику ТАК, что все поголовно были отличниками. Шленова, устам которой принадлежит фраза: "Рома Мащенко? Что это ты мне изобразил? Половой Акт!!!! А теперь все-таки изобрази мне интерференцию". И восхитительная историчка Галина Петровна - или просто Петровна. И Юрий Петрович Царегородцев, читавший нам лекции по физике.

...Два времени в году. Конец февраля-начало марта, когда ранняя весна, снег уже стаял но зелени еще нет, когда солнце уже светит по весеннему. Когда сухо не улицах и пахнет, безумно пахнет весной! Когда хочется выскочить навстречу солнцу и весеннему ветру и идти, не разбирая дороги, увеличивая темп, подстегиваемая этим весенним ветром и запахом. И еще неделя в конце сентября, когда листья лежат под ногами красочным шуршащим ковром, когда неяркое осеннее солнце еще греет тебя. Время, когда природа засыпает, но еще не заснула окончательно. Время яблок и винограда, арбузов и дынь. Время природной зрелости.

...Есть еще ноябрьское небо. Небо, которое видно из больничной палаты. Если лежать на кровати у окна и смотреть вверх, то видно только его и верхушки сосен и кажется, что больница стоит в лесу. И засыпая и просыпаясь я вижу это небо и оно навсегда становится для меня вестником беды и отвратительного настроения. Когда наступает ноябрь на моем окне плотно задернут тюль. Самое отчаянное чувство - это чувство беспомощности, когда рвешься помочь и готов отдать все, что имеешь, да не только, что имеешь - готов всю душу и внутренности из себя вынуть, готов убивать или грабить - но понимаешь, что это уже ничему не поможет и не спасет. И когда приходит ноябрь я вновь начинаю ходить дорогой беды. У каждого человека есть своя дорога беды. Дорога, каждый шаг по которой отдается дикой болью и пустотой в сердце. Дорогой, после которой ты понимаешь, что у тебя вынули кусок из груди и в отверстие свистит нахальный сквозняк. У этой дороги и у этой беды целых три имени.

.. Неправдоподобно залитый солнцем двор другой больницы... Старой, еще по-моему дореволюционной постройки... Ты стоишь передо мной, а я сижу на старом пне - я еще слишком слаба. Я заглядываю в твои глаза и отвожу взгляд вбок, вниз, на ноги... На новые розовые тапочки со смешными атласными бантиками... На них запеклась кровь - моя кровь, и я пугаюсь за тебя, что тебе страшно видеть меня такой: бледной, с синевой под глазами и в тапочках, перепачканых кровью. Я поднимаю лицо к солнечному свету, чтобы что-то сказать, утешить, ободрить... И понимаю, что ты смотришь поверх моей головы, куда то вдаль, в солнечный свет... И мне становится по-настоящему страшно, как не было страшно ни в машине скорой помощи, когда я цеплялась за твою руку и старалась не кричать, ни потом, когда все закончилось и меня наконец-то приняло блаженное медикаментозное забытье с его лабиринтами и причудами психики. А потом ты уходишь - а я поднимаюсь и долго еще стою у лестничных перил на нашем втором этаже и смотрю вниз, пока наконец перепуганные соседки по палате почти насильно не уводят меня... И это тоже солнечный свет, но он разбавлен болью, и непридуманными историями - одна другой хлеще, и красным вином, которое пьют все, не смотря на антибиотики.

...Почему-то самые отчаянные вещи понимаются как-то вдруг. Я сижу на уроке музыки и вдруг отчетливо сознаю - меня предали. Да, после дружбы, длившейся больше четырех лет, после всего, что мы вместе сделали, пережили и промечтали - меня предали. Самое первое предательство - самое страшное. Мне - одиннадцать....

... Небо из открытого окошка совершенно огромное, необъятное и всепрощающее... И кажется. что в него можно уткнутся головой. как в детстве - зареванным лицом в бабушкин передник... И стоит только уткнутся в бабушку, как она тут же погладит тебя руками в муке по тугим косичкам, вытрет этим же передником тебе нос и слезы, усадит на освобожденный от противней с пирожками табурет и поставит ковшик, полный изюма... И ты будешь сидеть в кухонном угаре, глядя как она ловко орудует, жонглирует тестом/начинкой/сахарницей/взбитым желтком... как щелкает дверцей, словно пастью, духовка, похожая на страшного зверя... И тихонько тряхнув ситом с мукой, вся покроешься белой пылью, от которой чихаешь и смеешься ртом, в котором не хватает двух передних... меняющихся молочных.... И получишь горячую ватрушку, нестерпимо обжигающую тестом пальцы, а начинкой похожей на расплавленную лаву - нёбо... И побредешь в большую комнату, на скрипучую тахту, к керамическим балеринам, перешнуровывающим свои пуанты... К белым коробочкам с белой же пудрой от которой опять чихаешь. К столу, покрытому плюшевой скатерьтью с оленями и бахромой, к вазе из красного стекла в железной окантовке, к старому черному телефону на полочке, к часам похожим на круг... К трельяжу, на котором живут фарфоровые барышни и кавалеры... к двери в бабушкин мир - с швейной машинкой и кучей лоскутков... И вышивок... к игольнице в виде туфельки.... мимо заваленной этим восхитительным лоскутным миром кровати с бабушкиным ватным одеялом - в захламленную кладовку... Где всегда пахнет перцем, висящим в связке.... Где стоит круглая кубышка с пуговицами, а в верхнем ящике лежат так пугающие своими псевдорусскими рисунками карты.... И ты вытаскиваешь даму крестей - с жутким узором у носа, устраиваешься на тюке, валяющемся на полу... прикрываешь дверь... и пугаешься до посинения, чтобы опять с криком - в бабушкин передник.

...Детские глаза. Это самое страшное выражение - смесь отчаянного зова любви с настороженным ожиданием. Они стоят в ряд, вцепившись в деревянный манежик и смотрят, смотрят на тебя. И рядом с ними взгляд, который переворачивает душу - абсолютно пустой и ничего не замечающий. И это тоже детский взгляд - и он больнее всего. И опять проклятущее, все выворачивающее чувство беспомощности - ты не можешь помочь ни тем ни другим, можешь лишь пожалеть - но что для них твоя жалость и твой кулек с немудреными гостинцами - печеньем, бананами и яблоками...

Наверх

Оглавление